И по этим необозримым саваннам, прериям, пампасам или как их там еще назвать, поросшим фиолетовой травой с торчащими из нее редкими кучками оранжево-лиственных деревьев, от горизонта до горизонта тянулись длинные колонны динозавров. Большинство колонн, приближаясь, выходили за «кадр» гигантского «экрана» и трудно было сказать, в каком месте коснутся земли те, кто двигался в этом строе. Но одна колонна выходила точно на долину.

Друзья, с высоты своего склона, смотрели вниз, боясь пошевельнуться. Оставалось только надеяться, что пастухи вовремя почувствовали опасность и успели забраться повыше.

— Сейчас, — сказал смертельно спокойно Зубов, — мы узнаем, кто хозяин — тираннозавры или олгой-хорхой. Но, кажется, ты прав.

Они глядели, как сквозь полумрак, отблескивая лоснящимися спинами, шла плотная масса пожирателей растений — бронтозавров, диплодоков, брахтиозавров, трицератопсов, стегозавров, игуанодонов… А по бокам этого ревущего, сопящего, сотрясающего землю потока высились через равные интервалы фигуры сторожевых псов — тираннозавров и аллозавров. Над всем этим проносились, хлопая темными, перепончатыми крыльями птеродактили, птеранодоны, рамфоринхи и многие другие, кому и названия не было. А еще выше парили великолепные огненные черви, испускавшие яркое, радостное сияние — карминно-алое, изумрудно-золотистое, лазурно-жемчужное…

— Да, — сказал Зубов все с тем же неестественным спокойствием, — ты прав — это не хозяева, это пастухи.

— Нет, — ответил Виктор, — это тоже всего лишь надсмотрщики, посмотри вон туда — там идут хозяева и они уже близко…

Константин перевел взгляд и увидел. Да, Виктор не ошибся, там были настоящие пастухи. Все правильно, так и должно быть. Пастухи были людьми, все нормально. Только вот любой из тираннозавров, длина тела которых достигает 15 метров, даже поднявшись на цыпочки, достал бы любому пастуху лишь до пояса.

Пастухи привольно шагали небольшой группой и каждый нес посох, который мог бы быть стволом эвкалипта или сибирского кедра. Под их ногами сотрясалась земля и от их смеха в дальних горах зарождались обвалы и падали снежные лавины, их трепещущие на ветру плащи казались лоскутами ночного неба, их вьющиеся по ветру белые волосы и бороды были подобны облакам, их сожженные солнцами чужих миров лица казались вырезанными из эбенового дерева, они улыбались и их зубы сверкали, как прочнейший снежный наст на высокогорном леднике, а в их глазах мерцало сияние звездных пустынь.

Пастухи гнали свои стада на летние пастбища.

Александр Зеневич

Глупый Майк

Гришин вертелся в своем операторском кресле, словно черт на сковородке. С выносного пульта, стоявшего напротив бронированного окна, Гришину то и дело подмигивали разноцветные огоньки сигнализаторов. Постороннему человеку количество лампочек, кнопок и тумблеров на пульте, вероятно, показалось бы чудовищным. Чтобы увидеть все эти сигналы, оценить их значимость и срочность и в доли секунды правильно отреагировать, надо было иметь десять пар глаз, десять пар рук и десять голов. Гришин обходился одной единственной головой и двумя руками. Он знал свое дело. Глаза его неотрывно следили за тем, что происходило за толстой стеклянной броней — на стартовой площадке и вокруг нее, боковым зрением автоматически отмечая сигналы, в невероятной сумятице высвечивавшиеся на пульте. Руки же порхали по кнопкам и переключателям со скоростью, которая сделала бы честь профессиональному пианисту.

Ситуация была не из легких. К станции приближался беспилотный транспортный корабль, который надо было посадить, дозаправить и отправить дальше по маршруту. На все это отводилось три с половиной часа. Сейчас корабль просматривался бледной желтой точечкой на черном небосклоне. Гришин уже перевел корабль на ручное управление со своего пульта, и сейчас все, что происходило за сотни километров в черном звездном небе, целиком зависело от его рук, внимания и опыта. Гришин уже не в первый раз сажал беспилотники, и каждый раз его охватывал азарт, как будто он сидел у игрального автомата, гоняя по столу шарик, а не сажал многотонный неповоротливый корабль. Гришин елозил по своему креслу, крякал, вздрагивал, бормотал проклятия и даже успевал грозить в небо кулаком. Второй член станционной команды, бортинженер. Вектор, не проявляя ни малейшего интереса к тому, что происходило за пультом, равнодушно прихлебывал кофе из пластмассового стакана. Корабль подошел уже настолько близко, что из еле заметной точечки превратился в яркую полоску, которая теперь медленно перемещалась по черному небу, время от времени заслоняя собой звезды. Руки Гришина запрыгали по пульту еще быстрее. В этот момент тихо открылась дверь, и в рубку вошел вспомогательный ремонтный робот, который с недавних пор получил кличку Глупый Майк.

Физиономия у Майка и в самом деле была глуповатой. Было ли это шуткой конструкторов или просто случайностью, но на его металлическом лице навеки застыло выражение безграничного тупого самодовольства, что вечно являлось предметом шуток всех сменных экипажей.

Однако, кличку свою Майк заработал не только из-за этого. Однажды, ликвидируя короткое замыкание, Майк получил разряд в полтора миллиона вольт, и в его мозгу произошли какие-то изменения, в результате которых робот, образно говоря, свихнулся. Говорить о недуге, постигшем Майка, считалось на станции дурным тоном, однако Гришин в душе не сомневался, что Майк был идиотом от рождения, а полученная производственная травма лишь освободила дремавшее в нем дегенеративное начало.

Постояв посреди комнаты, Майк переступил с ноги на ногу и тоном обиженной великосветской дамы заявил:

— Почему никто не предлагает мне сесть? В приличном обществе кавалер всегда уступает место даме.

Гришин дернулся в своем кресле и ткнул не ту кнопку, отчего пронзительно заверещал скрытый где-то в панели звонок. Майк глубокомысленно заметил:

— У вас подгорело.

Не поворачивая головы, Гришин сделал неопределенный жест рукой. Его рубашка взмокла от пота и прилипла к лопаткам. За окном, в восьми километрах над станцией, завис транспортный корабль, и рев его двигателей проникал даже сквозь шестиметровые бетонные стены, заставляя вибрировать в рубке каждый незакрепленный предмет. Гришин включил светофильтры. Стекло мгновенно потемнело. Стартовая площадка исчезла из поля зрения. Лишь в верхнем углу слева бился и трепетал, опускаясь все ниже и ниже, толстый густооранжевый язык — факел пламени двигателя спускавшегося корабля. За окном замерцали силуэты стартовой арматуры — это пламя ударило в базальтовые плиты, которыми было выложено взлетно-посадочное поле.

— Перекос — восемь сотых градуса, — сообщил сам себе Гришин и удовлетворенно хмыкнул. Перекос был на четыре сотых ниже допустимого. Гришин был специалистом экстра-класса. Мало кому удавалось завести корабль на посадку с такой точностью.

— Гришин, — снова подал голос Майк. — Принесите мне, пожалуйста, конфетку.

— Пошел вон!

Нервы Гришина не выдержали, и он подскочил в своем кресле, словно его толкнула снизу мощная пружина. Однако момент был слишком серьезен, корабль уже завис над стартовой площадкой, и Гришин снова опустился на свое место, яростно бубня что-то себе под нос.

— Если вы будете мне хамить, Гришин, я пожалуюсь на вас Вектору, — пообещал Майк и, повернувшись к бортинженеру, произнес:

— Ха-ха-ха! Не правда ли, он сегодня чрезвычайно раздражителен?

Вектор что-то промычал в ответ, делая вид, что внимательно рассматривает кофе на дне стакана.

— Впрочем, не стоит на него сердиться, — продолжал Майк все тем же тоном. — Раздражительность — это признак слабости ума, не правда ли?

Вектор хрюкнул в стакан. Он давился смехом, но не хотел раньше времени обрывать комедию. Гришин, багровый от злости, цепким взглядом следил за приборами. С корабля неожиданно поступил сигнал об отказе системы охлаждения. Стрелки датчиков, регистрировавших температуру в реакторе, в грузовом отсеке и на сопле, поползли вверх. Пальцы Гришина впились в клавиатуру пульта.